AniaГаун потом говорил, что все вышло из-за того, каким манером миссис
Сноупс стала танцевать с мистером де Спейном. Вернее, каким манером мистер
де Спейн стал танцевать с миссис Сноупс. До этого, по словам Гауна, и дядя
Гэвин, и мистер де Спейн, и все остальные мужчины, которых мама посылала
записывать свои имена на бальной программе миссис Сноупс, танцевали с ней
чинно, спокойно. И вдруг, рассказывал Гаун, все перестали танцевать и
как-то расступились, и он увидел, что миссис Сноупс и мистер де Спейн
танцуют вдвоем, а вокруг все стоят, онемев от изумления. А когда я уже
вырос и мне стало четырнадцать, а может быть, пятнадцать - шестнадцать
лет, я понял, что именно увидел тогда Гаун, сам не понимая, на что он
смотрит: тот миг, когда мистер де Спейн, который сам не только удивился,
изумился, но и не поверил, даже ужаснулся тому, что он делает, вдруг стал
так танцевать с миссис Сноупс, чтобы отомстить дяде Гэвину за то, что тот
напугал его, мистера де Спейна, заставил пойти на всякие мальчишеские
выходки, вроде сирены, посылки граблей и той использованной штуки в букете
цветов; заставил его испугаться самого себя, понять, что он вовсе не
такой, каким считал себя все эти годы, раз он может пойти на такие
дурацкие выходки; а миссис Сноупс танцевала так, вернее, разрешила мистеру
де Спейну так с ней танцевать на людях, просто потому, что она была живой
человек и не стыдилась этого, как стыдились в ту минуту, - а может быть, и
всегда, - и мистер де Спейн, и дядя Гэвин; она была такая, какая есть, и
выглядела так, как есть, и не стыдилась этого, не боясь и не стыдясь того,
что она рада быть такой, и даже не стыдясь того, как проявляется эта
радость, потому что она только так и могла ее проявлять, и она не боялась
и не стыдилась того, что вдруг все станет понятно возмущенной толпе этих
ничтожных людишек, которые, расступившись перед ними, стояли онемевшие,
перепуганные, с возмущением глядя на них; и что у всех остальных
ничтожных, обреченных и жалких, трусливо-женатых и неженатых мужей был
такой возмущенный, такой оскорбленный вид, потому что они стремились
скрыть друг от друга, что им больше всего хотелось плакать, рыдать из-за
того, что им не хватало смелости, мужества, из-за того, что каждый из них
знал, что, будь он даже единственным мужчиной на свете, не говоря уж - в
этом бальном зале, он все равно не мог бы не то что выстоять, справиться,
он не мог бы выжить рядом с этим великолепием, с этим великолепным
бесстыдством.
Конечно, вмешаться должен был бы мистер Сноупс - ведь он был муж,
господин, законный покровитель. Но вмешался дядя Гэвин, хотя он не был ни
мужем, ни господином, ни рыцарем, ни защитником, ни покровителем, а
просто-напросто самим собой: тут ему стало безразлично - не изомнут ли, не
изранят ли миссис Сноупс во время схватки, лишь бы от нее хоть что-то
осталось после того, как он выколотит, вытопчет последнюю искру жизни из
мистера де Спейна. Гаун рассказывал, как дядя налетел, схватил мистера де
Спейна за плечо и дернул так, что вокруг загудело, и, по словам Гауна, все
мужчины стали тесниться к дверям на лестницу, выходившую во двор, а
женщины уже пронзительно визжали, но, как говорил Гаун, многие из них тоже
бежали за мужчинами, так что ему пришлось протискиваться между юбок и ног
вниз по ступенькам; он рассказывал, что увидел во дворе, из-за чужих ног,
как дядя Гэвин пытался подняться с земли, а потом он, Гаун, протолкался
сквозь ноги и увидал, как дядя Гэвин опять поднялся и все лицо у него было
в крови, а двое мужчин подбежали, - видно, как-то хотели ему помочь, но он
их отшвырнул и снова бросился на мистера Спейна, и, когда я стал старше, я
понял и это: дядя Гэвин вовсе не собирался убить или даже ранить мистера
де Спейна, потому что в эту минуту ему уже стало ясно, что он ничего
сделать не может. И в эту минуту дядя Гэвин снова стал самим собой. Он
просто защищал своею кровью тот закон, что чистоту и добродетель женщины
надо защищать, независимо от того, существуют они или нет.
- О черт, - сказал мистер де Спейн. - Держите его, кто-нибудь, дайте
мне уйти отсюда. - И мой отец схватил дядю Гэвина, а кто-то принес пальто
и шляпу мистера де Спейна, и тот ушел, и, как рассказывал Гаун, на этот
раз он был твердо уверен, что тут-то непременно завоет автомобильная
сирена. Но она молчала. Все затихло: только дядя Гэвин стоял и вытирал
кровь с лица сначала своим носовым платком, потом папиным.
- Дурак, дурак! - говорил папа. - Неужто ты не понимаешь, что тебе
нельзя драться? Ты же не умеешь!
- А разве, по-твоему, есть способ научиться как-нибудь иначе? - сказал
дядя Гэвин.
ხუთ მაგარ წიგნს,შვიდ მაგარ მწერალს და 23 მაგარ პოეტს მირჩევნია ეს ადგილი
This post has been edited by lars von trier on 15 Oct 2010, 22:29
უილიამ ფოლკნერი
