Givia_Mqvia_Me
Crazy Member
ჯგუფი: Members
წერილები: 2417
წევრი No.: 227309
რეგისტრ.: 23-December 16
|
#51908951 · 28 Dec 2017, 13:52 · · პროფილი · პირადი მიმოწერა · ჩატი
| QUOTE (Statham @ 28 Dec 2017, 12:07 ) |
პ.ს რატიანი არიას მაგარი პათოლოგი *ლე
ამასთანავე გაბოროტებული , პახოდუ როგორც პოეტი 0 |
თუ ძმა ხარ, ამ ხალხს უთხარი, რომ რატიანი, როგორც პოეტი 0.
ტყუილად წვალობენ ეგ საცოდავები.
ЗВИАД РАТИАНИ
Реквием для живых
стихи. Перевод с грузинского Бориса Херсонского
Ратиани Звиад родился в 1971 году в Тбилиси. В 1992 году закончил факультет связи Тбилисского технического университета. Автор четырех стихотворных книг. Переводил на грузинский язык стихи Райнера Марии Рильке, Томаса Элиота, Эзры Паунда, Роберта Фроста, Уистана Хью Одена, Роберта Лоуэлла, Дерека Уолкотта, Шеймаса Хини и других поэтов. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии Института Гёте за переводы стихов Пауля Целана (1999) и премии имени Важи Пшавелы за поэтический сборник “Дороги и дни” (2005). Стихи Звиада Ратиани переводились на многие европейские языки. Живет в Тбилиси. Работает инженером в компании мобильной связи.
* *
*
тебе не терпится, чтоб я заснул.
то и дело ты приподымаешься,
склоняешься надо мной, пристально смотришь,
проверяешь, сон ли это
или притворство.
Как же ты распознаешь это:
ведь я — неподвижен, с закрытыми глазами
лежу и дышу.
подождёшь — и опять склоняешься:
лежу и дышу.
как тебе не терпится встать,
бесшумно одеться и убежать!
не напрягайся, любимая.
как только засну по-настоящему,
сам скажу об этом.
Реквием для живых
В чём провинились мы,
прокладывая путь солнцу к холодному дому?
Наша правда пошатнулась.
Наши подружки перекрасили волосы в ядовитые цвета.
Люльки времён нашего детства
сожгли на безлюдных улицах
замёрзшие солдаты,
а родину, как любимую вещь, вложили в карман умершему отцу
и похоронили вместе с ним.
Отец был безумцем.
Я сидел в прохладном кафе в чужом городе.
С соседнего столика передали
неразборчивым почерком написанный стих,
я мимикой и жестами дал понять,
что их язык для меня чужой.
В углу кафе одиноко сидел мальчишка,
с насмешкой разглядывая меня.
В чём провинились мы,
когда перелезли тайком
через колючую проволоку
и забрели на запретное поле,
чтоб сорвать два-три тёплых цветка
просто так, на всякий случай.
Я стоял у реки в чужом городе,
а на мосту, на перилах, стоял мальчишка,
и зря я кричал: не смей, ты не умеешь плавать...
Он врезался в мутную воду,
и почему-то вода не промолвила ни единого всплеска,
а потом ещё долго и напрасно смотрел я
на бурые волны.
В чём провинились мы,
когда, целуясь, не удержали любовь
и позволили ей покончить с собой.
Ну а грех ощутили позже,
когда бессмысленно смотрели
на разбросанные по белой простыне,
как стебли сорванных цветов,
тонкие ноги,
и на оставшееся приоткрытым, как глаз мертвеца,
лоно, Ад.
Я лежал в гостинице в чужом городе
и думал о друге, над которым смеялись.
В прокуренном зале он, почти рыдая, читал
стихи, посвящённые любимой женщине,
а мы сидели в последнем ряду
и задыхались от смеха.
Позднее он умер, друг,
умер лишь он, всего лишь.
В чём провинились мы,
когда веровали во всё,
чего не могли ощутить?
Мы верили во всё,
лишённое запаха, вкуса,
во всё, что не было родиной,
зимой ли, летом ли, трясли бесплодное дерево,
трясли,
трясли,
но какие там яблоки, даже мёртвые птицы не падали с веток.
В чём провинились мы?
Мы всего лишь обманывали сами себя,
когда на жизнь клеветали.
Может, у нас и не замышляли худого.
Может, мы помышляли о славе,
чтоб её сияющей пылью
великодушно осыпать плечи родины,
но это после, конечно же, после смерти.
Человек может быть злым — вот и всё, чему нас учили,
и вытолкнули сюда, в жизнь,
которая оказалась проще предостережений,
но куда сложнее, чем нам казалось.
Человек может быть и добрым — сказал я сыну,
и, когда он посмотрел с удивлением, я подмигнул ему.
Человек может быть, повторил, может быть, человек.
В чем провинились мы,
когда с рёвом присоединились к воинам-призракам,
которые раздали нам всем по факелу
и всю ночь вдалбливали в нас странные слова —
родина полагает,
родине кажется,
родина слышит....
Всю ночь гремел микрофон,
покачивалась площадь,
трескались стены.
Победа или смерть —
рыдали младенцы
из заколоченных окон роддома,
и эхом неслось в коридорах:
смерть... смерть...
Зачем,
спрашивал я
в прохладной церкви в чужом городе,
зачем
такие крайности,
как Рай и Ад,
могут ли они чередоваться
или сливаться в одно? —
спрашивал я
в прохладной церкви в чужом городе,
где стоял маленький гробик,
и я догадывался, кто в нём лежит.
Неужели я только Ад заслужил?
Тем более неужели только Рай?
Зачем,
спрашивал я, такие крайности,
жизнь и смерть,
могут ли они чередоваться
или сливаться в одно? —
спрашивал я
в прохладной церкви в чужом городе;
увы, я не помнил ни одной молитвы
и на иконах, увы, не узнавал никого,
а в гробике вместо другого лежал мальчишка,
может, вместо меня...
Как досадно...
В чём провинились мы,
когда со страхом улыбались в лицо престарелым царям,
уверяя, что они рождены под счастливой звездой,
напоминая им, какой щедрой оказалась их жизнь:
их сыновья-вампиры геройски погибли,
дочери своевременно скурвились,
их бизнес —
госпиталь под открытым небом
и кладбище, взятое в аренду, процветают поныне; их пальцы
даже сейчас, в подгнившей старости, считают секунды
быстрее, чем деньги.
Величественные, дряхлые цари...
отпаривавшие сухие стопы в горячей воде
и хныкавшие,
когда мы подстригали трясущимися руками
вросшие ногти.
Чужого города кладбище, чужие люди. И я среди них,
подпрыгиваю, стараясь хоть мельком взглянуть
на мёртвого мальчика, пока гроб не закрыли, и заодно успеть увидеть
его — мою мать,
пока ветер смерти, веющий от белого воротника,
не сорвёт чёрный платок с её головы,
если вообще сорвёт...
В чём провинились мы,
прокладывая путь к солнцу нашим замёрзшим сердцам?
Наша правда пошатнулась.
Наши подружки перекрасили волосы в ядовитые цвета.
Бумажки с нашими детскими стихами
отдали бальзамировщице —
вложить их в раны умершего,
умерший был безумцем, и мы ему в карман
вложили родину, но мать так и не отвыкла
бродить по ночам из комнаты в комнату
и бормотать:
пусть не рушится дом мой, не рушится пусть,
не рушится...
И в чём провинились мы,
не сумевшие ни спиться, ни разбогатеть,
ни умереть?
* *
*
никогда, ни разу
не удавалось проснуться, опередив
жизнь хотя бы на миг: она,
предчувствуя мое пробуждение,
срочно приводит себя в порядок,
чтоб проснувшийся
не заметил в ней
никаких перемен.
Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких поэтических сборников. Лауреат ряда премий, в том числе новомирской премии “Anthologia” за книги “Площадка под застройку” и “Вне ограды”. Переводил с английского, польского, украинского и других европейских языков. Живет в Одессе.
**************************************************************************************************************************************
Звиад РАТИАНИ
Отцы
Стихи. С грузинского. Перевод Бахыта Кенжеева
Звиад Ратиани — поэт и переводчик. Родился в 1971 г. в Тбилиси. Окончил 1992 г. факультет связи Тбилисского технического университета. Работает инженером. Автор четырех книг стихов. Переводил на грузинский язык стихи Р.М. Рильке, Т. Элиота, Э. Паунда, Р. Фроста, У. Х. Одена, Р. Лоуэлла, Д. Уолкотта и др. Лауреат нескольких литературных премий, в т. ч. премии Института Гёте (1999) за переводы стихов П. Целана и премии имени Важи Пшавелы за поэтический сборник “Дороги и дни” (2005). Стихи З. Ратиани переведены на многие европейские языки. Живет в Тбилиси.
Кенжеев Бахыт — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1950 г. в Казахстане, в г. Чимкенте. В 1973-м окончил химфак МГУ. Дебютировал в 1977-м как поэт в сб. “Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ”. Автор более десяти книг стихов и прозы “Золото гоблинов” (2000) и др. Лауреат нескольких литературных премий, в т.ч. “Антибукер” (2004), “Anthologia” (2005) и “Русская премия” (2009). Стипендиат Канадского совета по делам искусств (2009). Живет в США и Москве.
1
Возмущались, когда почтальон со свежей газетой
опаздывал на двадцать минут;
забрасывали колотящиеся сердца в выпуклые экраны
телевизоров, вскакивали со стульев, ликуя, когда
форвард любимой команды забрасывал эти сердца
в ворота соперника. По утрам в феврале с трудом
заводили машины. Пока прогревался мотор, терпеливо
раскуривали первую сигарету “Космос”. Летом на крыши
тех же сиротских машин крепили багажные рамы, жен
и детей увозили подальше от городской духоты
и жары. Сидели во главе стола с бесценными друзьями,
сидели на зарплате, не роптали, устраивали
то праздники, а то — мудреные дела, а то —
ладони на плечах любимых сыновей.
И планы строили, как дом из брёвен,
пораженных грибком.
Бедные отцы.
Бедные отцы,
у которых хватало дерзости сохранять верность себе,
и когда окружающее неизлечимо преобразилось,
они по-прежнему покачиваются,
стоя в автобусах, сменивших номера маршрутов,
сквозь пыльные окна всматриваются в переименованные улицы,
расплачиваются за проезд неузнаваемыми деньгами,
и на службе, сменившей лицо, а точнее — профиль,
всё свое усердие вкладывают в битву со временем,
а у него, дракона, вместо срубленных голов отрастают новые,
огненное дыхание меняет всё вокруг, кроме наших отцов.
Неузнаваемо всё, а они, ещё неизменнее,
чем сколько-то лет назад,
пешим ходом, с руками в карманах, расходятся по домам,
по разным домам, разной походкой, да и сами они непохожи
друг на друга — если бы не одинаковый взгляд.
Так звери, впервые попавшие в зоопарк, привыкают к решёткам,
у тигра ли, зайца, удава ли, попугая, схожий туман в глазах,
схожий страх, а решёток они не замечают.
Так и отцы, наши отцы, спят на ходу и спокойно,
едва ли не гордо, ждут пробуждения
(вот проснемся — и за всё отомстим),
но сну всё равно, надолго ты лёг или только вздремнуть,
главное, что спишь, и сон, однажды начавшись, не прерывается,
безразличный даже к тому,
что заведённый будильник вот-вот зазвенит.
И лежат отцы, во мраке, лицами — к стенам,
притихнув перед беспокойным сном,
закаявшись вспоминать о минувшем,
столько раз перелистанным, что страницы
истончились, и строки стали
неразборчивы. Что же они сохранят
для внуков, для будущего, которое, как и прошлое,
неразличимо во мгле?
И лежат отцы, во мраке, лицами — к стенам,
глухим, то есть лишённым ушей, позволяющим изрекать
что угодно, злиться, биться в истерике, плакать —
но и этого не выходит.
Тихо лежат, лицами к стенам, во тьме,
не смея помыслить о прошлом,
когда желания, и дела, и заботы
вольготно перемещались по часовой стрелке,
и, как отработавшие декорации после спектакля
по ту сторону сцены, плавно отцы отходили ко сну,
укладываясь в темноте лицами — к будущему,
погружаясь в урочный сон.
Да, преобразилось, перегорело,
изменилось так безвозвратно, что память
стало уместно вышучивать, многострадальная
родина столько перетерпела,
что уже утомляет собственных граждан,
все поумнели настолько, что зашкаливает количество идиотов,
и всякое прошлое, особенно — безмятежное, окончательно
превратилось в шестое чувство (времени),
мы видим наших отцов,
у которых хватило дерзости остаться самими собой,
и проглотить все наши упрёки, все наши укоры:
ведь они ради блага родины должны были биться лбами о стены,
на коленях обязаны были мыть каменные полы церквей,
как они смели не издавать гласа вопиющих в пустыне?
Почему не обучили нас азам здорового секса?
Немало подобных пошлостей кидали мы им в лицо, а они
стеснялись ответить, как надо.
И теперь, когда всё безутешно преобразилось,
без вести пропали почтальоны со свежими газетами,
куда-то запропастилась
родная футбольная команда со своим форвардом,
от проданных машин остались лишь ржавые багажные рамы,
с прилавков навсегда исчезли сигареты “Космос”,
и бесценных друзей безвозвратно разбросала недорогая жизнь,
тесно стало жить нашим отцам,
тесно, потому что они были наши отцы,
наши — не нефти, не табака, не трибун,
не экранов, не войны, не туризма;
никогда не жили они на газетных страницах,
в людских сердцах, на бетонных пьедесталах,
а жили всего лишь в домах, в наших уютных домах —
бедные наши отцы...
2
Ах, надежда моя, перевернутый жук,
не догадывающийся, что стряслось,
и отчаянно дрыгающий ножками
в неузнаваемом воздухе.
И чередуются дни, как листки в детском альбоме
для раскрашивания, и стоят отцы
у окон, на улицах, в старых автобусах,
и, как дети, упрямо ждут,
когда же найдутся эти потерянные,
не на место положенные, случайно упавшие
цветные карандаши.
--------------------
ბიძინობას გილოცავთ!
|
პოეტი რატიანი სამართალდამცავებს, სიტყვიერ შეურაცხყოფას
