მახსოვს, ერთი 8 წლის წინ წავიკითხე მისი "ლამაზები, ოცი წლისანი". შთაბეჭდილებები ეხლაც არ გამნელებია. ეგეთი გულახდილი და ჯიგრული წიგნი მეორე არ მეგულება. განუმეორებელი ხმა აქვს ამ ლოთს, პრესტუპნიკს, შერეკილს, დეპრესიულ მეოცნებეს. 35 წლისამ თავი მოიკლა. ძალიან გიჟური ცხოვრება ჰქონდა, მასთან შედარებით ფრანსუა ვიიონის ცხოვრება ერთი ჩვეულებრივი სტუდენტის ცხოვრებას გავს
კიდე უფრო გიჟურ პროზას წერდა.
აი ერთი მაგარი ფრაგმენტი მისი ავტობიოგრაფიული რომანიდან "ლამაზები, ოცი წლისანი":
Настали тяжелые времена; со стройки я ушел, потому что рассчитывал вернуться на родину, а наш прототип положительного героя не рекомендовал мне – как человеку, пишущему по-польски, – там работать; по сей день не понимаю, что в этом зазорного. Работа, кстати, была отличная; я попал в компанию бывших боевиков из группы Исаака Штерна [3], и в обеденный перерыв только и разговору было, что о покушениях, терроре и о смерти Штерна. Все эти люди после сорок восьмого года оказались никому не нужными; в аналогичной ситуации были тогда в Польше солдаты Армии Крайовой. Боевики дрались доблестнее всех; боевики сделали свое дело и были отправлены на покой.
На стройке я больше не работал; мой давний закадычный приятель Янек Роевский, получив работу по специальности – он был архитектором, – исключил меня из круга своих друзей; я просто подыхал с голоду. После десятидневного поста у меня начались галлюцинации; помню, как-то вечером я пошел на пляж и увидел пожилую даму, которая вошла в воду, оставив на берегу бинокль; я схватил этот бинокль и поплелся в гостиницу, где когда-то жил.
– Послушай, – сказал я портье. – Пару дней я еще протяну. Дай мне комнату. Хочу умереть в постели. Бинокль и башмаки твои.
У меня тогда, были роскошные полуботинки, купленные в фирменном магазине «Будапешт» в Берлине, портье смерил меня профессиональным взглядом и сказал:
– Хорошо. Хозяин в Америке. Ботинки и бинокль вперед. Получишь «единичку».
«Единичкой» именовалась комната рядом с сортиром; когда-то там была ванная с унитазом, но хозяин гостиницы посчитал, что из нее можно выгородить еще один номер, и унитаз отделили тонкой фанерной стенкой; вот в эту клетушку я и отправился умирать. Не сомневаясь в своей скорой кончине, я отдал портье башмаки и бинокль и прямо в брюках плюхнулся на кровать – раздеться у меня уже не было сил. Ни беспокойства, ни отчаяния я не испытывал – вообще ничего такого, о чем мы привыкли читать; просто я знал, что умру. Портье принес мне кувшин воды; время от времени, просыпаясь, я пил воду и тут же опять засыпал. Меня одолевали видения; но только безмятежные и приятные. Достоевский, описывая сны своих героев, утверждает, что у больных людей они очень яркие и мучительные. Но я тогда не был болен; я был здоров как бык и умирал с голодухи двадцати пяти лет от роду, имея сто восемьдесят три сантиметра росту и восемьдесят килограммов весу. Иногда в комнату заходил портье и, молча.приблизясь к кровати, приподнимал мне веко, после чего уходил. Никогда не забуду его руки, ловко открывавшей мой глаз; подобную сцену я потом видел в фильме «Асфальтовые джунгли»: гангстер, выстрелив, подходит к убитому и приподнимает ему веко; после чего продолжает беседовать с друзьями, и никто ни словом не вспоминает покойника.
Не помню уж, на который день портье разбудил меня и дал чашку чертовски крепкого кофе и булку с ветчиной; поев, я опять заснул, но через час он снова меня разбудил, влил в рот кофе и долго о чем-то толковал; я ничего не понял. Наконец он объяснил: меня разыскивают из американского консульства; я должен туда пойти и получить какие-то причитающиеся мне деньги. Портье принес горячий обед; сам я есть не мог, и ему пришлось меня кормить.
– Ладно, – сказал я. – За деньгами надо сходить. Давай ботинки.
– Какие ботинки?
– Мои.
– Ты же мне их отдал.
– Да, но я сказал, что окочурюсь. А не окочурился.
– Меня это не касается, – сказал портье. – Я уже много таких перевидал. Не думал, что ты оклемаешься. Ботинки я продал.
– Но не могу же я идти в американское посольство босиком.
– А откуда мне было это знать наперед? Ты сказал, что загнешься. Я оказал тебе услугу.
– Но ведь я живой.
– Твое дело. Когда ты пришел, я думал, дня через три тебе каюк. Хорошо еще, хозяин уехал в Штаты, не то подыхал бы на пляже.
Наконец он ушел и выпросил для меня башмаки у какого-то миссионера; ботинки священнослужителя мне жали, но все же мы кое-как доплелись до американского консульства; я получил чек и потащился покупать обувку; продавец был знакомым моего благодетеля. Примеряя в магазине обувь, я увидел какого-то малого, сидевшего напротив и передразнивавшего меня; у него были ввалившиеся щеки, дикий взор и двухнедельная щетина. Когда я надевал башмак на правую ногу он делал то же самое; когда я вставал, чтобы проверить, удобно ли ходить, повторял мои движения.
– Миша, – обратился я к моему портье. – Скажи этому парню, чтоб отцепился. Ты ведь знаешь, я не умею говорить на иврите.
Портье с продавцом выкатили шары; и этот, напротив, тоже на меня уставился; и так мы все четверо стояли и молчали. Но было нас только трое; это похоже на сцену из плохого рассказа или очень плохого фильма; но моя книга – не рассказ, а всего лишь попытка кое-что кое-кому объяснить.
მიმაგრებული სურათი
მარეკ ჰლასკო, დარტყმა - დაგდება
